«Жизнь заточена на музыку»

Павел Бадрах оказался на срезе времён и нацио­нальностей, людских судеб и творческих пристрастий. Он жил в Монголии и на Украине,  учился в Артёмовске и Москве, объездил полмира с гастролями и стал лауреатом Международного конкурса и обладателем специального приза «Золотой голос». Именно он, без меры одарённый и одержимый тем, что мы называем земным предназначением, стал ведущим солистом Московского музыкального театра «На Басманной». Его бенефис прошёл недавно в Московском международном доме музыки, где в рок-опере Ольги и Андрея Петровых «Капитанская дочка» он сыграл Емельяна Пугачёва. «СтоЛИЧНОСТИ» актёр рассказал о детстве, проведённом в Монголии, бабушкином кумысе и службе в армии.

- Я родился в Улан-Баторе. Отца моего звали Батмунх Бадрах, он монгол, блестяще окончил Московскую консерваторию им. П. И. Чайковского, факультет военных дирижёров, и был назначен главным дирижёром военного оркестра в столице Монголии. В Москве он познакомился с моей мамой Валентиной Курсковой, уроженкой Павловского Посада, которая училась на модельера. Мой старший брат Владик родился в Москве, а я в Монголии и многое помню из той далёкой жизни. Мы жили около площади Сухэ-Батора, а это всё равно что рядом с Кремлём: люди вокруг ходят нарядные и красивые. Когда мы выезжали в Сухэ-Баторский аймак к родственникам отца, там была немного другая атмосфера - юрты, степи, бескрайняя даль, огромные облака. И абсолютно чистые озёра и реки, где вольно плавает рыба. Монголы рыбу не едят, считая её священной. На столе - верблюжатина, баранина, конина. Юрта в дет­стве казалась мне огромной: там можно было бегать. Сверху лился свет из открытого окна с решёткой крест-накрест, куда выходил дым. А внизу, в центре, происходило замечательное действо: бабушка варила кумыс! Мы его пили. И ели боорцог, сладкие монгольские пряники, с солёным чаем.

Мы с братом жили в музыкальной ауре, воспитавшей в нас абсолютный слух. Почему? Отец дома всегда музицировал. Я бывал на его репетициях: когда не было возможности оставить нас с мамой, он брал нас на работу. Вокруг сидели люди в форме, все с нами нянькались. Отец был блестящий пианист, дирижёр, сочинял музыку. Это передалось и мне. Я тоже пишу музыку, песни. Отец с оркестром встречал у трапа самолёта самых влиятельных лиц своей страны и других государств. Однажды сам Цэдэнбал (председатель президиума Великого народного хурала (парламента) Монголии в 1974-1984 гг. - Ред.) взял меня на руки и подарил интересную игрушку, вертушку-вертолёт. Когда её запускаешь, она взлетает высоко-высоко.

А у мамы был потрясающий голос - чистый и звонкий! В нём сочетались и академическое сопрано, и народная манера. А какие у неё были убаюкивания: без них нам с братом трудно засыпалось. Мама была погружена в нас полностью: обихаживала, бегала с нами по больницам, готовила, шила. У неё превосходный вкус, и мы всегда были стильно одеты. А однажды мы с мамой спасли собаку, щенка сенбернара, и он стал нашим другом. Дворовые мальчишки агрессивно отнеслись к нему, хотели поиздеваться, а мама его забрала. Мы и не думали, что из него вырастет огромная умная псина.  Бывало, утром мама готовит на кухне и ему говорит: «Дик, иди буди!» Он приходил к нам с братом, лизал нам пятки, носы. А однажды собака исчезла. Мы долго страдали: она была членом семьи.

- Почему вы уехали из Монголии?

- Произошла семейная трагедия: родители развелись, хотя мама любила отца всю жизнь и больше не вышла замуж. Мы вернулись в Москву, где нас никто не ждал, и мама решила уехать в Артёмовск Донецкой области, где осели её два брата. Устроилась в интернат кладовщицей и воспитателем. Брат пошёл в первый класс, я - в детский сад. Мы в маминой кладовой сдвигали столы, стелили одеяла и спали. Через два года получили квартиру в центре Артёмовска с высокими потолками и садом. Отец с мамой переписывался, а однажды приезжал в командировку в Артёмовскую войсковую часть. Для меня жизнь с отцом была счастливым детством, а потом вдруг бах - и взрослая жизнь. Когда получали паспорта, брат написал, что он русский, а я - что монгол. Выживали мы сурово: в интернате для сирот дети обладали некоторой жестокостью и обидой. Были трения между мальчишками, драки. Но тем не менее мы вливались в любую компанию, радовались, играли и пели. Тогда все пели: жизнь вокруг была заточена на музыку.

- Когда стали петь профессионально?

- Когда прорезался дискант. В хоре я держал строй, перекрывая всех своим серебристым альтино. Его заметили, и я стал солистом детского хора Дворца пионеров, таким артёмовским Робертино Лоретти. Когда началась голосовая ломка, пошёл заниматься в музыкальную школу на трубе, потом стал воспитанником оркестровой службы при военной части. Жил в казарме, ходил в форме и с 8-го класса узнал все прелести воинской жизни: в 6 часов как штык оркестр должен был играть развод и дальше по расписанию. Когда мы переехали в Шевченко (сейчас Актау), пел в оперной студии при ДК им. Абая. Потом поступал в Гнесинку, институт культуры, ГИТИС. Окончил последние два вуза почти одновременно.

- У вас когда-нибудь были стычки по национальному признаку?

- В Донбассе национальный вопрос никогда не стоял. Все говорили по-русски. Другая национальность была только у человека в кепке, с усами: это грузин. Потом я узнал, что у меня друзья были и евреи, и татары, и армяне, и корейцы. Но я нигде не ощущал себя изгоем, везде был своим. Я знал, что монгол, но с русскими корнями. А как их разделить?

В  армию я попал в перестроечное время, когда начались трения между народами: казахи стали думать, что они первые, узбеки - что они. Многие превращались в зверей. А мы объединялись: Донбасс, белорусы и русские. Были тяжёлые времена. И меня, как всегда, спасла музыка: я организовал в своей части оркестр, где играл на трубе. И сейчас мы с армейскими друзьями общаемся и счастливы, что нашли друг друга в этом водовороте событий.